Узнал, что у знакомых дочка – студентка, будущая театральная художница, и задумался об этой прекрасной и, увы, уже вымершей профессии. При словах «театральный художник» вспоминаются разве что реконструкции Дягилевских постановок, а современный театр, мне кажется, от художников давно освободился. Ну, иногда видно, как работают художники по костюмам, и слава Богу. Дело тут не в победившем мейерхольдовском прочтении, когда на сцене в «Отелло» появляется пресловутый платок, а в «Лесе» достаточно того, что выходят в зеленых париках.

Может быть, прежде всего виновата бедность? В Москве, например, множество (ура!) маленьких муниципальных театров, существующих на нищенские дотации или вообще без всяких дотаций, и там зачастую двух одинаковых стульев не найти, так что режиссер, принимаясь за бразды постановки, вполне органично и в голову себе не берет хоть какой-никакой задник выставить. Но эта органичность вошла в плоть и кровь, и вот давным-давно средние (по размерам и уровню художественности), и большие (по размерам, понтам и амбициям) театры максимум, что себе позволяют – это некие облегченные конструкции, вроде временных переходов над ремонтируемой теплотрассой.

Одинаковые эти переходы с лестницами я вижу много лет в самых разных театрах, такое впечатление, что или лестницы преподают на всех оформительских факультетах, или лестница одна и та же и выдается из той же экономии напрокат еще от Рождества Христова.

Мальчиком я со школой ходил в оперный театр им. Станиславского, где «давали Россини». Давненько это было. И вдруг сравнительно недавно (но тоже не вчера – еще до очередного пожара в театре) вновь оказался на том же спектакле. И с удовлетворением увидел, что декорации пятидесятилетней давности в целости и сохранности. Они на монтажных сгибах обросли черными полосами – декораторы десятилетиями хватались грязными пальцами, полосы были видны хоть из последнего ряда. Тут уж мы имели дело не с тенью великого Мейерхольда, а прямо-таки с японским минимализмом: в комнате Розины, кроме грязной старой ширмы, стояли те же, что и пятьдесят лет назад, кровать и тумбочка – классическая обстановка комнаты в борделе. Мне очень понравилось. И приятно было, что время не властно над нами.

Как-то лет десять назад на каком-то театральном фестивале смотрел я Шекспира. Не помню уж, что за пьесу ставили, но помню, что играл замечательный и любимый Игорь Ясулович. На сцене постоянно находились маленький канцелярский столик и один стул. Все. Помню, что всегда органичный Ясулович никак не соединялся с «режиссерским решением». А упоминаю я тот спектакль после слова «бордель» вот из-за чего. Режиссер решил приблизиться к Шекспиру и, как в шекспировские времена, все женские роли отдал актерам-мужчинам. Выглядело это настолько дико вместе с канцелярским столиком, что рождало только определенные ассоциации. Разумеется, это дело хозяйское.

Глобальное отсутствие художника в современном спектакле порождено не только бедностью. Что вспоминать о классических «станиславских» постановках, в мельчайших деталях воспроизводящих интерьер. То время действительно прошло. Сегодня ни зритель, ни постановщик не могут сконцентрироваться на нужных образах и эмоциях, если их внимание станет рассеиваться на какие-нибудь еще, понимаешь, картинки тут и там – и на заднем плане, и по бокам, и на потолке, и где ты хошь. В психологии рассеянное внимание рассматривается как непреложный признак психического расстройства. И что в результате? Вся эмоциональная нагрузка опять ложится на актера. Но если актер не в состоянии удержать зрителя в нагруженной внешними атрибутами мизансцене, он не сможет этого сделать и в центре предельно лаконичной театральной метафоры.

Тут сразу же на помощь приходит режиссерская и актерская гиперактивность – в разных ее формах. Это самый легкий, лежащий на поверхности метод спасения. Но гиперактивность – вам любой психолог скажет – тоже признак психического нездоровья, во всяком случае, ее оборотная сторона – следующая за ней неизбежная апатия. Но тут миссии участников процесса разделяются: режиссер берет себе гиперактивность, апатия же остается со зрителем.

За последнее время я видел только два спектакля, в которых минималистская внешняя форма органично соединялась бы с пьесой. Первый – постановка замечательной пьесы Елены Исаевой «Я боюсь любви» в «Театре.doc». Энергичная пьеса Исаевой с мгновенно меняющимися героями и положениями не требует вообще никакого внешнего оформления. И режиссер Григорий Катаев это прекрасно понял. И замечательный актер Сергей Шенталинский погружается именно в текст, а не в его надуманную интерпретацию. Тут действительно вообще все, кроме текста, – лишнее. Даже костюмы. И слава Богу. Кстати сказать, если бы актеры выходили на сцену нагишом, это, возможно, отразило бы сущность пьесы, но, конечно, обеспечило бы дополнительную и совершенно излишнюю нагрузку на зрительские нервы. В нашем случае удалить лишнее как раз и означало бы – добавить. Так что тут все прекрасно и вполне дозировано соединилось. Это – исключение.

А второй спектакль – инсценировка «Старосветских помещиков» в «Театре ЛИ». Это тоже исключение. Тут, разумеется, присутствуют и стилизованные костюмы, и совсем уж стилизованные предметы – режиссер Олег Гусев очень остроумно и оригинально решил спектакль с минимумом оформления. Мало того, что тут исключение формальное, тут исключение двойное. Потому что инсценировка классических произведений, написанных вовсе не для сцены – деяние, поддающееся, конечно, объяснениям (о них в другой раз), но совершенно бессмысленное и обреченное на полный провал. Всегда. Не признавать это могут только люди, упорно твердящие, что король – одет, твердящие так, потому что сами они тоже голы совершенно. А «Старосветские помещики» в «Театре ЛИ» — несомненная, на мой взгляд, удача. Вот я никогда и не подумал бы, что можно инсценировать «Старосветских помещиков» в принципе.

Прямо скажу: в самых разных театрах, в том числе и с громкими именами, очередная минималистская инсценировка выглядит чистой самодеятельностью. Не спасают ни прекрасная актерская игра, ни натужные выверты постановщика. Получается просто хор старушек из «Двенадцати стульев» или Бурановские бабушки, сами по себе заслуживающие восхищения своим драйвом, но будучи выведенными на профессиональную сцену, свидетельствующие о ее, этой сцены, катастрофе.

Исключения только подтверждают правило. В конце концов, отказ от оформления спектакля становится неким признаком времени, его интересантов, его реалий, его проблем. Вместо полнокровной картины жизни мы видим комок недозированных эмоций. Хорошо это или плохо – другой вопрос. Это – есть, это присутствует, это существует. В конце концов, дело не в отсутствии театрального художника в постановке. Дело в тенденции – в замене художника классического театра неумеренной и зачастую весьма странной экзальтацией в театре новом. В замене художественных средств (каких бы то ни было, не главное, присутствует расписанный задник на сцене или нет!) квазихудожественными. Чем условнее становится самоё жизнь, тем условнее становится ее – не отображение, нет! – тем условнее становится ее квазиэквивалент на сцене. Незачем стулья ломать, говоря тут, что театр и вообще искусство – суть условность. Да и как-то уж говорилось об этом, впервые – тысячи три лет тому.

Вот почему на днях я с большим интересом отправился на небольшую выставку, где ждали благодарного зрителя работы выпускников постановочного факультета одного из лучших театральных ВУЗов. Уж там-то, искренне надеялся я, можно будет увидеть не лестницы над теплотрассой, а какие-нибудь космические проекты декораций и костюмов, варианты оформления современных спектаклей, поражающие наполненностью и настоящей, не вымученной новизной… Увы. На стенах висели в основном станковые работы (о впечатлении от них – не здесь). Ну, и несколько достаточно традиционных изображений костюмов. Честно сказать, я был очень огорчен. Так вот откуда, господа, все идет. Уже и лестницам не учат?

В конце концов – выскажу я тут свежую мысль – все определяет результат. Дозирование художественных средств может быть адекватным или неадекватным, необходимым для спектакля или необязательным, рецептов нет. Когда-то в Театре Красной Армии на сцену выезжал настоящий танк. Грохот, сизый дым из выхлопной трубы, бешено вращающиеся гусеницы… Круто, наверное, было. А сейчас меня искренне поражает настоящая живая лошадь в «Дочери фараона» в Большом театре.

Старая белая лошадь живет (или уже – жила?) в Большом, это все знают. Что там по поводу тогдашней своей лошади думал Мариус Петипа в 1862 (кажется) году, науке неведомо. Понятно, что сейчас решили просто повторить мемориальную постановку. Но сейчас, в ХХI веке, живое в заведомо условных рамках, повторяю, поражает. Конечно, я говорю не о конкретном, вернее – не только о конкретном спектакле. Если лошадь живая, почему они все время прыгают там? И все молчком, да молчком. Пусть остановятся, нормально скажут все, чтобы было понятно… Петипа, наверное, очень удивился бы, предложи ему кто-то поставить спектакль без художника. Но это – балет… Но это – ХIХ век… Кстати, в том же Большом я видел совершенно потрясающий современный французский балет, обходящийся, разумеется, минимумом декораций и, представьте себе, минимумом костюмов. Танцовщики и танцовщицы в телесном трико производили полное впечатление совершенно обнаженных.

И теперь я думаю, что если сейчас общая тенденция совершенно определилась, стоит понять, что она выражает. Почему так? В чем она сходна с временем? И каково, в конце концов, это наше время, отвергающее неторопкость и обстоятельность ради краткой, но бурной эмоции? Достаточно ли, действительно, на сцене одного платка (но ооочень большого), достаточно ли условности, доведенной до предела, или и вправду необходимо еще актерам раздеться догола, чтобы внимание зрителей от их игры ничто не отвлекало? Но если голые люди выйдут на сцену – а это логическое завершение, как сейчас говорят, тренда, – то что мы увидим? Правильно – только предбанник. Или общую сауну, как в Финляндии. Начинание, конечно, интересное, но, как писал классик, не для нашего климата.

Балансируя пред пропастью такого явного маразма, театр – во всяком случае, мне известный – наскоро самоопределяется вне тянущего его назад обременительного багажа. Это словно бы опаздывающий на авиарейс пассажир – ему лететь, лететь надо! Он вбегает на регистрацию, волоча за собой чемодан, а более определенного установленного веса не пускают! И он бросает на хрен ненужный чемодан тут же, у стойки с электронными весами и улыбающейся, но непреклонной девушкой в синей пилотке. Бросает чемодан и бежит по аскетичному хайтековскому коридору, напоминающему современные театральные выгородки, бежит туда, где сияет пока еще открытый люк самолета, готового взлететь.

Самолеты иногда падают. Это общеизвестно. Но разве я говорю, что нам всем вообще не надо летать?

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>